Глава 10

Кризис

Миссис Киркпатрик читала вслух, пока леди Камнор не уснула, и теперь сидела, придерживая на колене книгу, не давая ей упасть. Взгляд ее был обращен в окно, но она не видела ни деревьев парка, ни виднеющихся за ними холмов, а думала о том, как было бы приятно снова иметь мужа — человека, который работал бы, пока сама она сидит с непринужденным изяществом в элегантно убранной гостиной. Она торопливо придавала этому воображаемому кормильцу семьи очертания фигуры и лица местного доктора, когда раздался тихий стук в дверь, и, прежде чем она успела встать, в комнату вошел тот, о ком она думала. Она почувствовала, что краснеет, и сознание этого не было ей неприятно. Она пошла ему навстречу, делая знак в сторону уснувшей графини.

— Очень хорошо, — сказал он, профессиональным взглядом окинув спящую. — Не могу ли я поговорить с вами минуты две в библиотеке?

«Не собирается ли он сделать предложение?» — подумала она с внезапным замиранием сердца и с полным убеждением в своей готовности принять предложение этого человека, на которого еще час назад смотрела просто как на одного из многих неженатых мужчин, с кем брак мог бы быть приемлем.

Он собирался лишь выяснить один-два медицинских вопроса — это она очень быстро поняла, и разговор сразу стал казаться ей довольно скучным, хотя, быть может, оказался небесполезным для него. Ей было неизвестно, что он окончательно решил сделать ей предложение за то время, что она отвечала на его вопросы — излишне многословно, но для него было привычным делом отделять зерно от мякины, а голос ее был так мягок и выговор так приятен, что он испытывал особое удовольствие после развалистого и вульгарного деревенского говора, который слушал постоянно. Гармоничные цвета ее платья, ее изящные, медлительные движения оказывали на него такое же успокоительное действие, какое оказывает на иных людей мурлыканье кошки. Он начинал думать, что и сам будет очень счастлив, если сумеет завоевать ее. Вчера он еще смотрел на нее скорее как на возможную мачеху для Молли, сегодня же думал о ней более как о жене для себя. Воспоминание о письме лорда Камнора повергло ее в весьма привлекательное смущение — она желала очаровать и надеялась, что ей это удается. Впрочем, в течение некоторого времени говорили только о состоянии графини, и тут вдруг, на их удачу, начался ливень. Мистера Гибсона дождь нимало не страшил, но сейчас это был повод задержаться.

— Очень ненастная погода, — сказал он.

— Да, очень. Моя дочь пишет, что на прошлой неделе пакетбот два дня не мог отплыть из Булони.

— Мисс Киркпатрик сейчас в Булони?

— Да, моя бедная девочка; она там в школе, пытается совершенствовать свой французский. Но, мистер Гибсон, вы не должны называть ее «мисс Киркпатрик». Знаете, Синтия вспоминает вас с такой… любовью. Она ведь была вашей маленькой пациенткой, когда заболела здесь корью четыре года назад. Прошу вас, зовите ее Синтия. Такое официальное обращение, как «мисс Киркпатрик», с вашей стороны очень огорчило бы ее.

— Мне имя Синтия кажется очень необычным, пригодным лишь для поэзии, а не для повседневного использования.

— Это мое имя, — сказала миссис Киркпатрик тоном жалобного упрека. — Я была крещена Гиацинтой, а ее бедный отец пожелал назвать ее в мою честь. Мне жаль, что оно вам не нравится.

Мистер Гибсон не знал, что ответить. Он еще не был готов к такому откровенно личному тону разговора. Пока он колебался, она продолжала:

— Гиацинта Клэр! Когда-то я гордилась своим красивым именем, и другие тоже думали, что оно красиво.

— Я не сомневаюсь… — начал мистер Гибсон и осекся.

— Быть может, я поступила неправильно, подчинившись его желанию назвать ее таким романтическим именем. Оно способно вызвать у некоторых людей предубеждение против нее, а бедняжка и без того встретит в своей жизни немало препятствий. Молоденькая дочь — это такая большая ответственность, мистер Гибсон, особенно когда ее воспитывает только один родитель.

— Вы совершенно правы, — сказал он, возвращенный этими словами к мыслям о Молли, — хотя мне представляется, что девочка, которой посчастливилось иметь мать, не может чувствовать отсутствие отца так остро, как страдает от своей утраты та, что осталась без матери.

— Вы думаете о своей дочери. Как же я бестактна! Милая девочка! Я так хорошо помню, каким славным было ее личико, когда она спала у меня на кровати! Она, наверно, сейчас уже почти взрослая. Ей, должно быть, примерно столько же лет, сколько моей Синтии. Как бы я хотела увидеть ее!

— Я надеюсь, увидите. Мне бы хотелось, чтобы вы ее увидели. Мне хотелось бы, чтобы вы любили мою маленькую бедную Молли… любили ее как свою собственную… — Он проглотил что-то закупорившее ему горло, мешая дышать.

«Предложит? Неужели сейчас?» — подумала она, охваченная дрожью в ожидании его следующих слов.

— Сможете ли вы любить ее как дочь? Вы постараетесь? Вы дадите мне право представить ей вас как ее будущую мать, как мою жену?

Ну вот! Шаг сделан — мудро ли, глупо ли, но сделан! Но он осознавал, что вопрос о мудрости решения пришел ему в голову в тот момент, когда слова были сказаны безвозвратно.

Она спрятала лицо в ладони.

— О! Мистер Гибсон, — произнесла она и, к некоторому его — и очень большому собственному — удивлению, разразилась истерическим потоком слез: какое это было чудесное чувство облегчения — больше ей не надо бороться за средства к существованию!

— Дорогая… дорогая моя, — повторял он, пытаясь словом и лаской успокоить ее, но не зная, каким именем ему следует ее называть. Когда рыдания стали стихать, она сказала сама, словно поняв его затруднение:

— Зовите меня Гиацинтой, своей Гиацинтой. Я терпеть не могу, когда меня называют Клэр, — это так напоминает мне время, когда я была гувернанткой, а эти дни теперь позади.

— Да, но ведь, несомненно, никого не ценили и не любили больше, чем вас, во всяком случае в этой семье.

— О да! Они были очень добры. Но все же мне всегда приходилось помнить свое место.

— Мы должны сказать леди Камнор, — произнес он, думая, пожалуй, больше о многочисленных обязанностях, предстоявших ему вследствие только что предпринятого шага, чем о том, что говорит его будущая невеста.

— Скажите ей вы, хорошо? — Она умоляюще смотрела ему в лицо. — Я люблю, чтобы все новости ей сообщали другие люди, а я тогда могу видеть, как она их